Я не понял, шутит он или нет. – С него как с гуся вода, – сказал я. – То-то и оно, – вздохнул Фомич.
Я не понял, шутит он или нет. – С него как с гуся вода, – сказал я. – То-то и оно, – вздохнул Фомич. – Ну, Бог его простит. На платформе мы обнялись. Фомич был добрым человеком. Он меня пожалел. – Поехали, Петя, со мной, – предложил он. – А то пропадешь здесь. Ей-Богу, пропадешь. – А семья? – спросил я. – А наука? – сказал Фомич. – Если любит, приедет. Последние слова относились к моей жене. Но все-таки я не поехал. Сдержался. Поезд свистнул, ухнул, зашевелил колесами и унес Фомича в деревню Верхние Петушки. Красный огонек последнего вагона еще долго болтался в пространстве, пока я стоял на платформе.
Получаю письмо
– Поздравляю, – сказал шеф на следующее утро. – Наверное, гора с плеч свалилась? У меня не было такого ощущения. Я все вспоминал бескорыстные глаза Фомича. – Ладно, Петя, – сказал шеф. – Побаловались подковами и хватит. Нужно думать о диссертации. А мне совсем не хотелось думать о диссертации. Мне хотелось думать о том, как бегают по кристаллической решетке электроны, как они друг с другом сталкиваются, перемигиваются и бегут дальше, взявшись за руки и образуя электрический ток. Мне хотелось понять их намерения и залезть им в душу, как сказал бы Фомич. Я понял, что если не залезешь к ним в душу, ученого из тебя не выйдет. С Бруммом было почти покончено. Только Лисоцкий взял его на вооружение и срочно вставлял в свою диссертацию. Он все подковы извел, но никакого толка не добился. Пробовал ко мне подъезжать, выяснял, не было ли у Фомича какого секрета. – Был, – сказал я. – Бескорыстная преданность науке. Лисоцкий обиделся и больше меня не беспокоил. Тем не менее сделал несколько докладов по Брумму в разных организациях и, кажется, даже заключил с кем-то договор. А я стал спокойно обдумывать свой опыт по анизотропии. Я всю зиму думал. Смотрел, как падает снег. Слушал, как шумит ветер. Это мне здорово помогало. К весне я придумал. Я уже знал, что будет, когда я все присоединю и включу приборы. По-другому быть не могло. Конечно, это не эффект Брумма, но все-таки. Со мною все как-то стали по-другому обходиться. Уже не пихали во всякие дырки. Зауважали, что ли? Даже Рыбаков однажды сказал: – Слушай, Петя, а ведь ты начинаешь прорезаться. С чего он взял? Наконец наступила весна, и я собрал схему. Когда я все включил и вставил образец в держатель, стрелки приборов исполнили тихий танец и застыли там, где я хотел. Потому что я очень этого хотел. Я не заметил, что собрался народ. Все стояли молча, как тогда, при опытах Фомича. И не все еще верили в результат.