– Не вытекает из вашего рассказа, – сказал я. – Почему же не вытекает? – раздраженно заметил он. – Это в
– Не вытекает из вашего рассказа, – сказал я. – Почему же не вытекает? – раздраженно заметил он. – Это ведь сыщиком можно быть вторым, четвертым или восемнадцатым – все пригодятся. А скрипач, если он только не перед киносеансом в фойе играет, может быть только первым. Быть вторым уже нет смысла. Неинтересно, да и некрасиво… – Да, – кивнул я, – если характер человека – его судьба. – Конечно. У каждого судьба своя и своя правда. – Но ведь правда Полякова, вот та правда, что ковалась смычком в одиноких гостиничных номерах на каденциях Пуньяни, вашей жизненной правде никак не противостоит! В крайнем случае они, ваши жизненные правды, могли сосуществовать параллельно! – Думаете, не противостоит? – прищурился Иконников и отогнал рукой дым от глаз. – Тогда ответьте мне: что заставляет его – признанного миром гения, окруженного восторгом и поклонением, искать дружбы со мной, нелепым, взбалмошным человеком, которого многие попросту считают сумасшедшим? Я помолчал, стараясь точнее подобрать слова, но он, не дождавшись, спросил: – Молчите? А вот мне Гриша Белаш рассказывал недавно, что Лева снова собирается ко мне приехать, говорить о наших неправильных отношениях. А какие у нас отношения? Так, пар, воспоминания… – А вам не кажется, что Поляков просто добрый, хороший человек, что он, возможно, мучится от мысли, что весь этот ваш змеевник – шутовской колпак, который вы добровольно, назло людям натянули на себя! Иконников тихо, почти шепотом засмеялся: – До-о-брый? Ха-ха! Он мучится от комплекса вины, от того, что незаконно занял чужое место, и его снедают стыд и мысли об обворованном им человеке. Вот теперь у него украли только инструмент – пусть узнает, каково было человеку, у которого украли дело его жизни! Мы посидели молча, и я думал о том, что ничего не может распрямить его безобразно искривленную убежденность в том, что ответственность за его крах несет кто угодно, только не он сам. Иконников бросил в пепельницу окурок, встал и подошел к клетке с коралловым аспидом. Змея медленно повернула к нему острую голову, завораживающе впилась в него мерцающим красным взглядом. Иконников приоткрыл окошечко в пластмассовой стенке, и гад начал плавно, незаметно вытягиваться, распрямляться, он весь струился розовым гладким телом, будто ночной подсвеченный фонтан, но струя его не падала, а все тянулась, медленно росла вверх, пока эта противная острая головка с белыми ровными обводами глаз не вылезла наружу. И в тот же миг, это произошло молниеносно, Иконников схватил сильной, точной, длинной кистью змею чуть ниже головы, за шею и поволок ее наружу, из клетки.