Ох, не могу, голова раскалывается! Может быть, во всем виноват я? Может быть, я не так , – зло и жестоко ис
Ох, не могу, голова раскалывается! Может быть, во всем виноват я? Может быть, я не так , – зло и жестоко искал истину? Может быть, это мой Минотавр загрыз Иконникова? Как же быть? Как мне быть дальше? Уйти?.. Иконников сказал: это сыщиком можно быть первым или восемнадцатым… Белаш сказал: «Страдивари» воруют, чтобы не попадаться… Аспирантка Колесникова: ему пришлось победить Минотавра… Филонова сказала: то, что прощается среднему человеку, никогда не прощается таланту… Поляков сказал: есть люди, способные почти сразу раскрыть отпущенное им дарование… Доктор Константинова: восьмой круг ада – да и только!.. Обольников: правда не рупь, она по виду, может, и монета чистая, а на зуб ее не возьмешь… Лаврова: вы резали правду-матку… по-моему, вы ее уже зарезали… Жена Иконникова: главный выбор в жизни человеку доводится сделать один раз… Халецкий: будьте добрее, это вам не повредит.,. Комиссар: правду умом ищут, а не хитростью… Иконников: характер человека – это его судьба…
Уйти? И что? Разве так распутаешь клубок этих проблем? Я-то сам чем недоволен – своей судьбой или характером? Так я и шел по вечерней холодной Москве, залитой осенней стужей и неживым светом неона, и сотни вопросов раздирали мой мозг раскаленными щипцами, они неистовствовали, как кредиторы у запертых дверей банкрота, они все требовали ответов, которых я им дать не мог, и помочь мне никто не мог, когда я шел по пустынным улицам, окруженный сворой голодных, клацающих зубами Минотавров, я слышал на мерзлом асфальте скрежет их когтей, жаркое злое дыхание за спиной, они шли вокруг меня плотным кольцом, как полярные волки, дожидаясь, когда я скажу: все, вы оказались сильнее. И тогда они сомкнутся вокруг меня вплотную, и мой собственный Минотавр получит свободу. Он-то и скажет, облизываясь дымящимся кровавым языком: ты убил Иконникова, надо ответить за это…
Дверь в кабинет была приоткрыта – в комнате сидела Лаврова. Дожидаясь меня, она читала «Иностранную литературу». Я молча разделся, повесил пальто, сел к столу. Она закрыла и отложила в сторону журнал. – Надо шапку купить, – сказал я. – Холодно. – Да, холодно, – сказала Лена. – Хотите, возьмите мою. У меня есть другая… – и показала на свой шерстяной, крупной вязки колпачок, как у Буратино. – Спасибо. Неудобно все-таки – шапка-то женская. – Да ну! – махнула она рукой. – В ушанке ходить неудобнее. Это подумать только – пятьдесят миллионов человек носят шапку одного фасона! – Может быть, не знаю, – сказал я, и длинное пустое молчание расплылось по комнате, как чернильная клякса. Потом я попросил: – Лена, доложите, пожалуйста, комиссару, что Иконников умер, не приходя в сознание. Мне сейчас с ним говорить трудно…