Лицо у Долгова было опухшее, покрытое сетью бурых и багровых трещин-сосудов, и неистовый блеск стеклянных г
Лицо у Долгова было опухшее, покрытое сетью бурых и багровых трещин-сосудов, и неистовый блеск стеклянных глаз пугал меня. Его жена -грузная седая женщина с огромным пучком седых серых волос говорила низким голосом: – Федя, не волнуйся. У тебя криз будет снова. Лучше угощай товарищей… На стене в раме висело много фотографий. Бравый матрос с надписью на ленточке бескозырки «Марат», он и высокая девушка с шапкой пушистых светлых волос, группа морских командиров с нашивками на рукаве и пилотках. В середине грамота о награждении орденом Красного Знамени младшего лейтенанта Долгова Александра Федоровича (посмертно). Фотография Федора Долгова в парадном милицейском мундире при всех орденах и медалях у развернутого знамени ленинградской милиции – здесь у него уже лицо раздуто, покрыто уродливой сеткой трещин и неестественно выпучены стеклянные глаза. – Затопили в канале баржу с мукой, я сам пошел ее осматривать -каждый грамм муки был на учете. А тут «мессера» налетели, пока я, значит, под водой был. Ну и – шарах! – прямое попадание в водолазный бот. Естественно, будь я чуть слабже организмом, так бы в трюме на барже и остался. Но вот нет, не дождались, гадюки, выполз. Хотя, ясное дело, у меня все это, – провел он ладонью по лицу, – сотворилось. Полгода в госпитале, и списывают меня с флота под чистую. Нарушение кровоснабжения, говорят мне. Делать нечего, пошел я в милицию – не на складах же пастись. А тут как раз это дело подоспело, и меня подключили для получения опыта. – Федя, дай людям перекусить немного, – сказала жена. Она стояла у него за спиной и поглаживала его багровый, в рубцах и синих жилах затылок. Долгов отмахнулся: – Перестань! Они не за чаем пришли, им про дело интересно. Или, может, действительно поедим сначала? – спросил он нас с Леонидовым. – Лучше всего – если вместе, – сказал Леонидов. – Чаек будем попивать и слушать. Мгновение Долгов недоуменно смотрел на него, потом рубанул рукой: – Ну да! Конечно! Вы пейте, а я буду рассказывать. Мне это тоже приятно – знать, что кому-то понадобились труды мои давние. Я ведь, если бы не это дело, надо полагать так, в милиции не остался бы. – Почему? – спросил я. – А то как же? Я пришел-то совсем с неважным настроением – все воюют на фронте, а я здесь в затишке с жуликами должен возиться! Я даже так думаю, что тогдашний наш начальник Иван Бодунов меня нарочно кинул на это дело, чтобы у меня личный интерес возник к работе. – И что, появился интерес? – спросил я. – Еще бы! Меня за сто мешков муки, искалечило на всю жизнь, а эти гады ползучие у голодных людей последние крохи разворовывали. Ух, сволочи! До сих пор, как вспомню, злость охватывает! Ведь работали мы не то, что сейчас. Недоедали, недосыпали, а дело делали, как родное. И мазуриков меньше было. Это сейчас придумали там поруки всякие, суды товарищеские. Участковый на дружинников полагается более, чем на себя…