Долгов замолчал, и его стеклянные глаза в красных жилках потемнели, зачугунело его большое изуродованное ли
Долгов замолчал, и его стеклянные глаза в красных жилках потемнели, зачугунело его большое изуродованное лицо. – Когда пошел я к Никодимову на квартиру – брать его, в утро это самое соседская девочка померла. И сам иду – в голове туман, гул от болезни да от слабости, от голодухи постоянной, от кофея эрзацного. Вошел к нему, огляделся-музей пополам с лабазом. Тут тебе хрусталь и шоколад, картины у стены сложены и бочоночек с икрой зернистой, в шкафу – кольца, браслетки., поверишь – зубы золотые в коробочке сложены, булки белые и сало-шпиг с тушенкой. В ящике со сливочным маслом триста монет золотых. Сел я на табурет и заплакал. «Фашист ты проклятый, – говорю ему, – ты ведь нам в спину из пулемета молотишь». А он стоит и трясется: «Дозвольте все сдать, только не убивайте…» – А почему же его не расстреляли? – удивился Леонидов. – Не знаю. Трибунал шестерым по этому делу дал расстрел. Пятерым просьбу о помиловании отклонили, а Никодимова отправили в штрафбат на передовую. Не знаю, может быть, снизошли к его молодости, рассчитывали, что перевоспитается еще под огнем-то. Да, видать, с таким горбом только в могиле исправляться. – Кто он по происхождению, этот Никодимов? – поинтересовался я. Долгов усмехнулся, его синие запекшиеся губы чуть раздвинулись. – Из духовных. Его отец был дьячок где-то в станице на Кубани. Потом лишили его папашу духовного звания святого, или как там это у них называется – обворовал он церковную кружку. Это мне сам Никодимов на допросе рассказал. Э, чего говорить – там, где было болото, беспременно вода вновь натечет…
День был солнечный, яркий, морозный. Толстыми гроздьями висел на деревьях иней, он облепил плотно решетку Летнего сада, на Марсовом поле полыхал, стелился желтый язык Вечного огня в каменной чаше, скакал в своем неостановимом порыве позеленевший от окиси Медный всадник, и все вокруг было очень покойно, мирно, тихо. Белым-бело было все вокруг… – В управление? – спросил Леонидов. – Нет. В гостиницу «Европейская». – Зачем? – удивился Леонидов. – Хочу посмотреть, как там проживал мой друг Белаш. – Так мы же вроде договорились, что он свое московское алиби доказал? – Нет, – сказал я упрямо. – Не договорились. Это я просто спорить не стал. А насчет алиби сомневаюсь. – Тогда объясни хотя бы, – недовольно сказал Леонидов. – Так мне и объяснять нечего. Я только думаю, что если бы он хотел продемонстрировать свое алиби, то не стал бы ложиться спать спозаранку… – Во-первых, не такой уж спозаранок, время для него, чтобы спать, вполне подходящее.