– Ну, не такие уж аскеты все признанные гении, – усомнился я. – Не в аскетизме дело. Но гений – это прос
– Ну, не такие уж аскеты все признанные гении, – усомнился я. – Не в аскетизме дело. Но гений – это просто человек, наделенный каким-то необычайным дарованием. Во всем остальном – по физическим и моральным возможностям, по ресурсу времени – он равен всем остальным людям. И чтобы гениальность его получила должную огранку и становление, ему надо пренебречь очень многим из того, что доступно всем остальным людям. Иначе ему просто не хватит времени и сил… – А Поляков? – спросил я. – Поляков? – усмехнулась она. – Левушка и сейчас, не считая концертов, занимается по шесть часов в день. А он уже тридцать лет всемирно признанный музыкант. Он себя сам лишил многих прав, наделив бесчисленными обязанностями… – Чем вы объясняете неприязнь Иконникова к Полякову? – Это в двух словах не скажешь. Но мне думается, что причина – в крахе жизненной концепции Иконникова. – При чем же здесь Поляков? – При том, что это было столкновение двух мировоззрений. Поляков несет свои обязанности, чтобы служить музыке и людям, а Иконников добивался прав, чтобы музыка и люди служили ему. А поскольку с жизнью не поспоришь, то Иконников свел эту проблему к спору с конкретной личностью. – У них были и прямые столкновения? – Насколько я знаю, нет. Но их взаимоотношения испортились давно, еще во время войны. – А что послужило причиной? Она задумалась, и мне показалось, что ей не хочется говорить об этом, но она махнула рукой и сказала: – Я, конечно, не стала бы говорить об этом сейчас снова после стольких лет. Но я расскажу вам эту историю с одной-единственной целью: чтобы вы поняли, что Иконников не имеет никакого отношения к краже скрипки. Он слабый и трусливый человек, и поняла я это, когда ему с Поляковым предложили выступить с концертом в осажденном Ленинграде. Я помню, что он впал тогда в ужас. Это была просто истерика. Он привык ко мне, как к вещи домашнего пользования, и потому даже не стеснялся меня. Его охватила такая паника, что он плакал ночью… – Но почему? – искренне удивился я. Она снисходительно посмотрела на меня: – Вам было тогда пять лет, и сейчас это трудно представить – что такое Ленинград зимой сорок третьего года. – И что сказал Иконников? – Мне? Он положил трубку на рычаг после этого звонка и сказал: все, мне пришел конец, они хотят меня угробить. – Он отказался ехать? – Нет, он дал согласие. Но всю ночь метался по квартире и кричал: «Я не умею плавать!..» «Каждая десятая машина на озере проваливается под лед!», – истерически кричал он мне, когда я пыталась его успокоить. К утру у него началась лихорадка…