Сыщик, нашел вора?!. И все это длилось какое-то незримое мгновение, потому что он, осмотрев меня, сказал
Сыщик, нашел вора?!. И все это длилось какое-то незримое мгновение, потому что он, осмотрев меня, сказал спокойно и веско: – Здравствуйте, коли не шутите. С чем пожаловали? – Нужно мне инструмент один соорудить, – сказал я рвущимся голосом. – Вот посоветовали мне к вам обратиться. Возьметесь? – Смотря какой инструмент, – сказал он ровным голосом, но я мог дать голову в заклад, что у него дрогнула кустистая бровь. – Посмотреть надо… – А это пожалуйста, – и злобная веселая радость залила меня пружинистой силой. – Вот такой… Я протянул ему «фомку» – черную, зауженную с одного конца, с двумя короткими молниями у основания. Он молча сосредоточенно смотрел на «фомку», смотрел неподвижно, не шелохнувшись. – Ну что – возьметесь? Сговоримся? Он оторвался от «фомки», снова поднял на меня глаза, перевел взгляд на стоящую за моей спиной Лаврову и твердо сказал: – Значит, вы из МУРа? – Да! – весело подтвердил я. – Как, Степан Андреевич, есть нам о чем поговорить? Он усмехнулся, и на щеках его прыгнули тугие камни желваков: – С хорошим человеком завсегда есть о чем поговорить… – Например, о краже в квартире на Маяковской? – Правильно вести себя будешь, и об этом поговорим, – сказал он медленно, и в глазах его связанной птицей все время билась мысль – где выход? – Так я себя всегда правильно веду, – сказал я с придыханием. -Неправильно вел бы, к тебе, Степан Андреевич, в гости не попал бы. Понял? – Понял, – сказал он не спеша, спокойно. – Ты как вошел, я тебя сразу понял. Не должен был ты меня найти, да, видно, по-другому все построилось. И острый женский крик вдруг полоснул комнату, как ножом развалил он судорожную неторопливость нашего разговора, рванулся по углам, зазвенел в стеклах, дребезгом прошел по деталькам на столе и закатился, стих, обмяк в чуть слышное причитание: – Степушка, Степушка, что же натворил ты? Что же это происходит?.. Мельник повернул к жене тяжелую шишковатую голову, не вздрогнул, бровью не шевельнул, только глаза сощурил и сказал сердито: – Молчи, мать! И к нам пришло… Потом мне: – Моя это работа. Только милиционер в моем доме первый раз, жена ни сном, ни духом не ведала. Я все выдам сам. Можно обыск не делать? – Нет, – сказал я. – Нельзя. Вы позора боитесь, вам сейчас о другом думать надо. Он задумчиво посмотрел на меня, пожал плечами, равнодушно сказал: – А вообще-то, конечно, все равно. Срам фигой не прикроешь. Делайте чего хотите…
Мчалось бешено время, мелькали лица, все время стоял гулкий надсадный шум, как в бане, ходили по дому милиционеры, переминались в углах понятые, под окнами стояла машина с радиотелефоном, и оттуда все время прибегал молоденький лейтенантик с телефонограммами и сообщениями, стоял треск и грохот от взламываемых половиц, простукивания стен, с лунатическим лицом ходил эксперт, осторожно двигая перед собой миноискатель, на очищенном от деталей столе светло лучились желтизной и алой эмалью лауреатские медали и ордена Полякова, золотой ключ от ворот Страсбурга обещал вход повсюду, тропической гирляндой змеилась цепь руководителя Токийского филармонического оркестра, замер в крутом развороте скрипичный платиновый ключ – награда Сиднейского музыкального общества, тускло мерцал почетный жетон победителя конкурса Изаи. Все суетились, что-то делали, и только мы с Мельником неподвижно сидели друг против друга и время от времени вяло перекидывались словами.