Страдивари играл, и постепенно утекали горечь, досада, страх, и как-то сами по себе забылись сомнения – про
Страдивари играл, и постепенно утекали горечь, досада, страх, и как-то сами по себе забылись сомнения – проживет ли скрипка века. Да и какая разница, если точно знаешь, что ты играешь сейчас на скрипке, равной которой нет в мире? И может быть, не будет… А в небольшом дворике стоял худенький малорослый юноша с огромной головой и завороженно слушал звуки скрипки, доносившиеся из мастерской. Потом стало совсем тихо, на порог вышел слуга и сказал: – Синьор Страдивари больше учеников не берет… Джузеппе Гварнери поклонился, поднял с земли свой мешок и медленно пошел со двора. Синьор Страдивари, великий мастер! Пошлите людей – пусть догонят, вернут скорей большеголового юношу с впалой грудью! Быстрее, ну, пожалуйста, быстрее прикажите вернуть его, пока он не скрылся за поворотом! Ведь вы больше никогда не увидитесь! Уходит со двора ваша надежда, ваша мечта, свет вашей старости! Неужели вы не слышите в его слабых шагах топота судьбы? Верните, верните… Нет, Антонио Страдивари уже за шестьдесят, и сегодня был тяжелый день, и он очень устал. Нет сил и нет возможности заглянуть в завтра. Уже темнеет, надо идти отдыхать…
***
17 декабря я вызвал на допрос из следственного изолятора Мельника. Для меня вопрос был ясен – независимо от моей точки зрения дело в отношении Мельника будет закончено и передано в суд. Да и серьезных аргументов против этого в высших инстанциях я привести не мог – реальных перспектив по розыску его сообщников и скрипки не было видно. За время, проведенное в тюрьме, Мельник заметно сник. Он сильно похудел, кожа обтянула шишковатый мощный череп и повисла на щеках и подбородке, стала она какой-то прозрачно-желтой, как это обычно бывает у людей от недостатка свежего воздуха, – Что похудели так, Степан Андреевич? Разве кормят недостаточно? -спросил я. – Достаточно, – сказал он. – Мне разве, старому, много надо? Да и жена моя дважды передачку приносила. – А в чем же дело? Мельник пожевал сухими синими губами, глухо сказал: – Тоска меня забрала совсем… – Вас в камере не обижают? – поинтересовался я. – Нет, – помотал он головой. – Кому там меня забижать? Держут-то меня на спецрежиме, вместе с хозяйственными преступниками. Расхитителями, значит, крупными. А они – сами люди тихие, в испуге и томлении проводят дни перед судом… Зазвонил телефон. Я снял трубку – Белаш. Поговорили о том, о сем, потом он как-то странно замолчал, мне даже показалось, будто нас разъединили, и я крикнул в трубку: – Алло, алло!