– Дождалась, значит, Галя, – сказал я. – А она не дожидалась, – радостно засмеялся Баранов. – Как получи
– Дождалась, значит, Галя, – сказал я. – А она не дожидалась, – радостно засмеялся Баранов. – Как получила от меня письмо из Конакова, так в первую субботу прикатила. «Николай, надо учиться!» – весело передразнил он ее. – И что, учились? – А что поделаешь? – развел он руками. – От нее ведь не отвяжешься, если она себе что в голову вобьет. А она сэбе вбила, что отвечает за мое перевоспитание. Вот и перевоспитывала до тех пор, пока замуж за меня не вышла. – А потом перестала? – Что вы! Продолжает каждый день, – в голосе Баранова прозвучала ласковая гордость. Как я мог заметить, это был случай семейной гармонии, построенной на добровольном и счастливом подчинении одного из супругов, и я видел, что разговоры, размышления и воспоминания Николая Баранова о его семейной жизни ему были бесконечно приятны. Десять лет совместного проживания не пресытили его скукой однообразия, не выпали досадливым осадком необходимости подчинения чужой воле… И в эту минуту душевной расслабленности Николая, его абсолютной незащищенности, когда был он открыт, как хоккеист, сбросивший с себя доспехи, мне очень не хотелось его расспрашивать обо всем том горестном и тяжком, что предшествовало этой счастливой семейной жизни. Но и не спрашивать я не мог – ведь я, к сожалению, пришел к нему не в гости, и он был единственным человеком, который мог провести меня по лабиринту забытого прошлого. Но он неожиданно вспомнил сам: – Да, так мы о Гришке говорили. Собственно, сейчас-то уже и тайны никакой нет – все сроки прошли, пусть себе живет как хочет. А тогда он действительно был вместе с нами. Если бы ему сейчас что-нибудь грозило за это, я бы говорить не стал. – Почему? Баранов пожал плечами: – Ну как вам сказать? Он свое наказание, считай, отбыл – это ведь не шутка, столько лет в себе такой страх держать. Только вряд ли он лучше стал. – Почему? – спросил я требовательно. – Не знаю, – Баранов наморщил лоб и сказал угрюмо: – Пускай не из благодарности, что на следствии про него молчал, а хоть бы как товарищ -ведь не имел он права меня тогда выгонять. – А почему вы его не назвали на следствии? – Ну как теперь это объяснишь? Мы ведь все тогда от глупости своей да беспризорности в эту историю попали. У Гришки мать, конечно, хорошо зарабатывала, зажиточно они жили, только присматривать за ним все равно некому было. А главный воспитатель у нас был Хрюня… – Хрюня – это Юрий Лопаков? – Да, Лопаков. Сейчас уже нет таких гусей, да и тогда он выделялся… Было ему лет двадцать пять, и нам, соплякам, ясное дело, он казался прямо героем. Вот он очень любил сидеть с нами на лавочке и рассказывать не спеша всякие лагерные да блатные истории; конечное дело, слушали мы его, разинув рот, С челкой ходил он, под Радж Капура. А песни какие пел блатные! Голос у него хороший был… Не знаю уж почему, но особенно он обхаживал Гришку. Нам с Фатиком – так мы Феликса Костылина звали – Хрюня всегда говорил: «Дурачье вы неотесанное, бросили седьмой класс, всю жизнь будете дерьмовозами, а вот Гришка – молодец, станет ученым человеком, скрипачом -большие деньги загребет, всю жизнь – барин…» Уважал, в общем, Хрюня Гришку. Когда нас взяли, то по ошибке как-то получилось так в тюрьме, что мы на одной сортировке оказались. Испугались мы с Фатиком, думали, Хрюня нас прикончит, а он подошел и первым делом спрашивает: «Вы, загребанцы, Гришку сдали?» Нет еще, говорим, не поспели. Хрюня вздохнул так это, от души и сказал: «Молодцы! Запомните на всю жизнь – настоящий блатной за друга сам скорее погибнет, а его не сдаст. Смотрите, о Гришке ни гугу!»