– За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в жизни не обидел, и крошки я чужой не взял… – Тогда зачем святая ц
– За что сидеть мне в тюрьме? Я мухи в жизни не обидел, и крошки я чужой не взял… – Тогда зачем святая церковь всех предостерегает – знакомство или дружбу не водить с тобой? – Они мне мстят. – Не упорствуй, Дель-Джезу! Преклони колени перед церковью, покайся, и прощен будешь. – Мне не в чем каяться – я делаю доброе. – Ха-ха-ха! Все знают, что ты почти ослеп в тюрьме и от тюрьмы твоя чахотка… – Клевещут на меня. Я потерял здоровье, создавая красоту, которая способна мир воспеть… – Так покажи нам красоту! Ха-ха-ха-ха!.. Гварнери поднял скрипку, достал из-под полы смычок, провел им по струнам. Скрипка будто сделана в один день, в один миг, на одном вздохе, одним взглядом и прикосновением – так много в ней свежести и легкого дыхания. И вся она – сияние, будто не строгали ее, не пилили, не клеили, не красили, не лакировали. Будто Гварнери только представил ее себе на мгновение, и в ту же секунду она родилась. Будто подхватил на лету два осенних дубовых листка, сложил – и совершилось чудо. И звук ее необычен – напряженный по силе, насыщенный, как солнечный свет, он так богат, мудр и могуч, этот необыкновенный чарующий звук – все притихли. И пошел Гварнери по дороге, играя на скрипке, и никто его не удерживал, и никто не кричал обидных слов. Маленький, сгорбленный, с огромной головой, шел он по дороге и играл для себя, для всех, будто магической силой своего заколдованного инструмента вызывал из марева будущего тех людей, для кого он прожил свою тягостную и светлую жизнь. Ни на кого он не сердился, ни на что не досадовал, ибо постиг всем существом своим, что гений – это добрая мудрость сердца. Не нужно ему богатства, поскольку нет большего богатства, чем радость трудного свершения. Не нужны ему почести, поскольку сам судит себя за достойное, а постыдного не совершит. Только любовь нужна гению для счастья да немножко человеческой благодарности. Пусть хоть через век…
***
Я тебя понимаю, – сказал комиссар. – Но он вор. И, оттого, что истекли сроки давности по старому производству, он преступником быть не перестал. – Я знаю. Комиссар посмотрел на меня поверх очков: – Тебе жалко его? – Трудно сказать. Мы ведь выросли на соседних улицах – могли быть товарищами. – Он бы тебя обязательно предал, кабы товарищами стали. – А может, все сложилось бы по-другому? Комиссар покачал головой: – Диалектику поведения определяют наши поступки. Он ведь не демон, а обычный человек. Он нес в себе груз тяжкого преступления, в котором не раскаялся. И в каждой острой ситуации инстинкт самосохранения был бы все сильнее, а совесть все тише… и сговорчивее.