Земсков сунул ему в руки фляжку: — Чудак ты, Рощин. Твой с
Земсков сунул ему в руки фляжку: — Чудак ты, Рощин. Твой собственный авторитет спасаю. Понял? — Какой нашёлся благодетель! — вскипел Рощин. Земсков не стал вступать в спор. Он поднял воротник, сунул за пазуху пистолет, чтобы смазка не загустела на морозе, и вышел из сарая. Шацкий и ещё несколько матросов из первой батареи сидели вокруг костра. Валерка приблизился к ним и подмигнул Шацкому: — Видал? — Видал. — Шацкий не спеша достал самодельный портсигар, разукрашенный якорями и пушками. — Ну, и что скажешь, кореш? — Скажу — такой может служить с моряками. — Точно! С мороза вошёл, растирая побелевшие ладони, Сомин. Шацкий подвинулся. — Садись. На, закури! — Он протянул свой портсигар. Валерка не собирался кончать на этом разговор. — Ты расскажи, как тебе Земсков прочёл мораль, когда ты засмолил Сомину по фасаду, — сказал Косотруб. — А, что там вспоминать! — махнул рукой Сомин. Косотруб не отставал. Он уже давно ждал подходящего случая, чтобы узнать у несловоохотливого Шацкого, какой у него был разговор с Земсковым. — Мораль он мне прочёл особенную, — сказал, наконец, Шацкий, искоса взглянув на Сомина. — Знаешь, где была раньше санчасть? Завёл меня Земсков в тот кубрик, скинул китель и говорит: «Паршиво у тебя на душе, Шацкий, вот ты и кидаешься на своих, как дикий кабан. Арестовать тебя? Бесполезно! Только хоть я и пехота, на меня не советую кидаться. Ну-ка, бей!» Я стою, как причальная тумба, а он снова: «Бей, не бойся!» Ну, меня забрало. Раз так, думаю… Развернулся, и раз! Смотрю — лежу уже на палубе, а он надо мной стоит, глаза горят, как отличительные огни…