— Ты чего крадёшься? Я думал, какая-то сволочь сюда пробра
— Ты чего крадёшься? Я думал, какая-то сволочь сюда пробралась. Был такой случай на КП полка Могилевского. Людмила не умела объяснить, почему она хотела уйти незамеченной. Вместо этого она спросила: — Ты уже не сердишься на меня? Посиди со мной, Володя. — Я бы — с радостью, Люда. Иду на парткомиссию. Сегодня меня принимают. Людмила положила руки на его погоны: — А ты тоже изменился… — Что значит тоже? — Да, ты тоже изменился. Плечи стали шире, глаза уверенные, голос грубый. Ты двадцатого года? На три года моложе его… А я все-таки — дура. Она пошла дальше, уже не прячась, а Сомин направился в ту самую ложбинку, где минуту назад Людмила ждала Земскова. Члены парткомиссии уже были здесь. Борис Иванович Барановский надел очки. Лицо его сразу стало старше. Справа от Барановского сидел, обняв руками худые коленки, командир дивизиона Сотник — желтолицый, усталый, но улыбающийся. Слева — занял место короткошеий крепыш Клычков. Яновский уселся немного в стороне, рядом с ним Земсков — на том самом месте, где он сидел полчаса назад. Красные и жёлтые карандашные стружки пестрели среди бледных стебельков. «Людмила ждала, ждала и ушла, — думал он. — Сегодня она была какая-то странная, а рука у неё все такая же — горячая и сильная. Сегодня специально пойду в дивизион, повидаю Людмилу. Потом буду жалеть, если не сделаю этого». Слова Сомина, который, по предложению Барановского, рассказывал «о себе», Земсков воспринимал сквозь поток собственных мыслей, как фасад вокзала, который мы видим сквозь мелькающие промежутки между вагонами проходящего поезда.